Иосиф Р. Бабаев. Рассказ “Ш У Т Н И К”

Иосиф  Р.  Бабаев

Ш У Т Н И К

РАССКАЗ

Ханаан Аулов слыл жизнерадостным человеком и большим шутником. Люди рассказывают историю его ареста в 1937 году в Коканде. Тридцатые годы прошлого века в народе называют «большой сталинской чисткой». Достаточно было любого, придуманного кем-то по подлости своей натуры, доноса, чтобы добропорядочного человека арестовали «за предательство интересов социалистической родины», или же «за вредительство», а многих сажали просто так, «для профилактики». Но за всеми этими формулировками часто проглядывало простое желание «органов» овладеть, хотя бы частично, имуществом семьи арестованного человека. Следствие и суд вели безграмотные, в лучшем случае, полуграмотные чекисты, которые захлебывались от огромного потока арестантов. Поэтому суды были краткие, приговоры суровые, не подлежащие пересмотру. В таких условиях жалоб от арестованных, конечно же, не поступало.

Свой хлеб на прокорм семьи Ханаан зарабатывал на базаре в старом городе в лавочке, построенной из глинянных кирпичей, веток тала и старых досок. Торговал он чем придется: ношеной одеждой, кусками тканей, старыми калошами или другой обувью, мешковиной, вениками, которые он покупал в своих походах в кишлаки, где попутно обменивал свой товар на продукты питания – муку, рис, маш, джугару, редко – на творог или масло. Вобщем, как и все вокруг перебивался, как мог. Правда, по тем временам такие деликатесы считались роскошью, доставались не всем. Все жили одинаково впроголодь, главным продуктом поддержания жизни были испеченные в пекарнях хлеб или в домашних тандырах лепешки. Все терпели и надеялись, что трудные времена пройдут и хорошаяжизнь наладится – так всегда было.

Но из многих, кому-то одному из соседей показалось не справедливым, что в такое тяжелое время Ханаан стал богачом и он позавидовал его умению сытно кормить жену и детей, которые выглядели здоровыми и жизнерадостными. А кроме того подозрительно, что каждую субботу с книжкой в руках Ханаан куда-то направляется. И вот, однажды, кто-то завистливый и подлый не удержался и сообщил «куда следует» о «богаче» Ханаане. Страна все еще переживала голод и такого рода «подсказки» были не редкостью, в органах их особенно не изучали и не проверяли. Поэтому продолжение бывало простым: приходили двое вооруженных людей «оттуда», иногда в форме, иногда – нет, будничным голосом спрашивали:

2

« – Гражданин Аулов? Имя – Ханаан? Собирайтесь, пошли!» И все. В чем был одет человек, так и уходил. На плач детей, вопли и крики родных они внимания не обращали . Это были люди из органов тогдашнего Министерства Государственной безопасности СССР, «Г.Б., гэбэшники» – заслышав только имя которого, народ в ужасе терял дар речи. . Увели Ханаана Аулова в городское отделение и заперли в душную полутемную маленькую комнату, где уже находилось несколько человек. Начальником здесь был старший лейтенант Госбезопасности Сорокин. Кстати, и по возрасту напоминал свою фамилию – лет сорока – сорока двух, но в отличие от своей тезки птицы-сороки, был не разговорчив, с хмурым лицом, однако ж, с приятным баритоном в голосе. На рукаве его военной формы были вышиты две серебрянные звездочки, крапового цвета петлицы обрамлены малиновым кантом с одной продольной полоской посредине. Утром он допрашивал Ханаана в первый раз. Пристально глядя в лицо арестованного, сказал: – Послушай, Аулов, сразу же предупреждаю: здесь правило одно и очень простое – я спрашиваю, а ты отвечаешь, понял? Фамилия, имя отчество? – Началнык, плаксивво начал говорить Ханаан, – я не знаю за что меня сюда принесли… – Ты меня не понял, что ли? – сурово перебил его Сорокин. Сказано: я спрашиваю, а ты отвечаешь. Мне вопросы не задавать, – Сорокин постучал пальцами по столу, – если не понял опять пойдешь в камеру. – Понял, понял, таксыр началнык, только не знаю за что меня… – Сейчас поймешь, – зловеще сказал Сорокин, обошел стол и прямым коротким ударом в скулу свалил Ханаана со стула. – Вставай, вставай, Аулов! Теперь ты лучше будешь понимать. Я спрашиваю тебя, контра ты поганая: куда спрятал золото? Вопрос понял? – Понял, понял, толко не понял, за что ударил меня, таксыр началнык? – спрашивает Ханаан, массируя левую щеку, поднимаясь и усаживаясь на стул, – Какое золото? Мне никто никогда золото не приносил, подарки такие не делал, а своего золота у меня только пять… – Что – пять? – нетерпеливо перебил его Сорокин. – Пятеро детей у меня, таксыр началнык, три девочки и два мальчика, разве можно меня бить? – Так… решил поиграться с нами?- в бешенстве рычит Сорокин. Пойдешь в камеру, там поумнеешь. – Степанян!! – громко, со злостью в голосе вызвал он дежурного. – Увести в камеру, пусть вспоминает! «Падарналат! (Будь проклят твой отец!) – ругнулся Ханаан, шагая впереди комвоира, – золото спрашивает… значит, это серьезно, – он потрогал ноющую скулу, – это очень серьезно! Кто же тот по длец, сумевший донести на меня?»

3

… Уже вторую неделю сидит Ханаан в камере, мучительно размышляя о своем положении, но выхода не видел. Каждые два-три дня вызывают на допросы и ничего не добившись отправляют назад. В камере дышать тяжело, воздух насыщен потом и дыханием пятерых заключенных, не имеюших возможность как следует помыться. Единственное послабление для подследственных, которое вынужден допускать начальник Сорокин – это ежедневно получать от родственников передачи – одну лепешку, так как в бюджете отделения средств на кормление арестантов совершенно не хватало. При этом, для убеждения того, что внутрь не запечена записка, или что-либо еще запрещенное, охранник лепешку разламывал, не забывая отправлять кусочки себе в рот. В инструкциях, получаемых Сорокиным из Ташкента, говорилось об усилении беспощадной борьбы с врагами Советской власти, с ее тайными вредителями, расхитителями социалистической собственности, а также о необходимости ее же приумножения «вплоть до прямой реквизиции ценностей, в том числе золотых изделий и других излишков у населения». Именно такая задача решалась по всей стране органами госбезопасности, именно на такие «сигналы» прежде всего обращалось внимание. . . . . . . Несчастный Ханаан Аулов и десятки евреев в Коканде, Фергане, Бухаре,Ташкенте, Туркестане и других местах своего компактного проживания, прослывших среди местных жителей «нацией богачей» были арестованы, подвергнуты избиениям и пыткам, а затем репрессированы: кто попал в тюрьму, кто был выслан в Кзыл-орду, Мары, Оренбург и другие подобные места без права проживания в столицах, некоторые попали в страшные сибирьские лагеря. Ханаан, как мог убеждал Сорокина, что нет у него никаких таких золотых кладов: – Таксыр началнык, – вздрагивая и замирая от страха каждый раз, когда тот поднимался со своего места, потому что уже не раз был избит, – мой папа не был богатым человеком, он имел такую же маленькую лавочку на базаре, как и я, а детей у него было восемь –четыре девочки и четыре мальчика, – скажите сами, разве можно разбогатеть, если нужно готовить приданное для четырех девочек? Это же божье наказание! – он поднял обе руки кверху, как бы призывая боженьку подтвердить свое недоброе отношение к отцу Ханаана. – Ты классовый враг советской власти, – продолжал твердить Сорокин, – до тех пор, пока не вернешь припрятанное золото, которое нажил путем эксплуатации трудящихся масс… — Не понимаю, началнык, какая сплу…сплутация? Какой масы? Масы – это наши мягкие сапоги… я не брал ни у кого… честно плачу властям налоги…О, Худои Ашем! – Степанян! Увести его! – Подожды-ы, таксыр началнык, – заныл Ханаан, – у меня есть немного денег, которые с женой собрали на приданное к свадьбе дочери Рохель. Хотите, мы отдадим вам эти деньги! Отпустите меня!

4

«Наконец-то! – со злорадным удовлетворением подумал Сорокин, – уже что-то нашлось! Посидишь еще нескольео дней и сломаешься, куда тебе деваться!» – Степанян! – громко повторил он, – уведите арестованного! . Наступила пятница. Последние лучи солнца покидали землю, в камере быстро темнело. Тишину в камере нарушали горестные вздохи, отрывочные разговоры и кашель больного Хамида. К вечеру Ханаан, стоя лицом в другую сторону от заходящего солнца, начал по памяти и в последовательности читать Шахарит, Минха и Арвит. Он безошибочно и не торопливо шептал молитвы, стараясь растянуть время до сна, чтобы уменьшить тот промежуток времени, когда из-за сильного чувства голода кружится голова и думается только о том, как хорошо было быть дома особенно по пятницам: заботливая жена, милые лица детей и горячий, вкусный, ароматный ужин. В то же время тоскливые и тревожные мысли не покидали голову.«Да, действительно имеем несколько золотых изделий, доставшихся еще от приданного жены, а также приобретенные за много лет для двух дочерей. Но не ясно: посадят ли меня в тюрьму даже после того, как я отдам эти золотые вещи? Если да, посадят, тогда какой смысл отдавать им это! Хорошо еще, что Биллё перепрятала старое золото, отделив его от приданного дочерям. А, если не отдать хотя бы что-нибудь, то какое именно наказание они сделают: ссылка, высылка, или тюрьма? Что же делать?» . Закончив молитву, Ханаан уселся на свое место, оглядел унылые лица сокамерников и вдруг с веселой игривостью заголосил: – Проходите, проходите, дорогие гости! Сегодня пятница и вы пришли очень кстати и своевременно. Я только что закончил вечерний намаз и мы еще не успели поужинать. И в другой раз приходите так же во-время, как раз к ужину, прошу вас! Вы, дорогой Азиз, садитесь сюда на почетное место гостей слева от хозяина дома, ведь вы так редко бываете в этом прекрасном доме! – Ханаан делает жест, указывая на обшарпанные, давно не знавшие побелки стены, в которых проглядывает саманная штукатурка. Опешивший от сказанного, туго соображающий, низкого роста с обвисшим животом Азиз, в замасленной, видавшей виды, уже серой от грязи рубахе, послушно пересаживется на указанное место. – А вы, достопочтенный домулла, садитесь с правой стороны от меня, так как ваш светлый ум поможет мне сегодня распорядиться этим великолепным праздничным столом. Курбанали-ходжа пожилой мужчина с заросшей белой бородой, обвиняемый в религиозной пропаганде, также передвинулся к Ханаану. – Сюда, рядом с вами, сядет ваш другна воле и он же мой сосед, а теперь и друг по несчастью – уважаемый Хамиджон, справедливый и честный человек, – улыбаясь, Ханаан прямо посмотрел ему в глаза, тот смутился и убрал взгляд. – А рядом с Азизжоном присядет наш гость издалека муло Ренат, – Ханаан поворачивает голову

5

влево, – хм, хм! – усмехается, понижает голос и таинственно прикрывая ладонью лицо, но громко шепчет: он уже сидит, но прошу вас не говорите ему об этом! Раздается дружный смех. Игра, затеянная Ханааном принята, компания арестантов приободртлась. – Уважаемый муло Ренат привез нам много башкирского меда, которым угостит нас, когда наступит час чаепития! Друзья, садитесь вокруг нашего красивого дастархана поудобнее, берите мягкие подушки. Не стесняйтесь, после пиалы арака закусывайте свежей редиской и помидорами, холодной вкусной бараниной и горячими, только что из тандыра, ароматными лепешками «оби-нон». Берите, берите, уважаемые друзья, будьте как у себя дома! – все это Ханаан говорит на чистейшем узбекском языке. . Все задвигались, сделали вид, что подправляют подушки, засучили рукава, но их взгляды уперлись лишь в грязный, в пятнах слюны пол. Ханаан не унывал: – Дустлар, – друзья! Пятница всегда, во веки-веков, была самым счастлиым днем недели, – я правильно говорю, уважаемый домулла? – тот кивает головой – тугри, – верно, – Когда был маленьким, моя мама – пусть ее душа будет вечно в раю – кормила меня самыми вкусными кусочками мяса, А сегодня нас будет угощать моя жена Биллё. А вот и она! – восклицает Ханаан и смотрит на дверь, и истосковавшиеся по свободе люди, будто загипнотизированные, поворачивают головы в сторону двери. – Ай, молодец! Солнышко моё! Ты всегда гостеприимна и Всевышний вознаградит тебя крепким здоровьем. Какой большой ляган манты ты принесла нам, дай бог тебе здоровья! Ренатжон, ты что заснул, что ли, прими ляган и установи его на дастархане, Ренат вскакивает, делает вид, что принимает тяжелый ляган и устанавливает его в кругу сидящих. – Ах, Биллё, Биллё, женушка моя! Такие сочные, такие ароматные манты приготовила ты нам, радость ты моя, жоним! Кани, кани, олинглар-чи, (ну-ка, ну-ка берите пожалуйста, не стесняйтесь) и гостеприимный Ханаан широким жестом приглашает приступить к ужину. – Вот мелко нарезанные укропчик, – весело продолжает тараторить Ханаан, – и свежий молодой лучок, подсыпайте сверху, манты от этого станет еще вкуснее. Ах, какой приятный запах источают красавцы-манты! Азизжон, дорогой, налейте нам еще по одной пиалке арака, – Азиз с готовностью имитирует, будто он разливает водку по пиалам. Настроение у всех приподнятое, бедняги забыли свои беды и весело смеются. – Такие чудесные манты, я ел один раз в чайхоне за Гиш-купруком, – говорит Хамид, а вот теперь второй раз в жизни здесь, в этом гостеприимном доме. Все громко, от души смеются. – Эй, что это вы там так развеселились? – вдруг слышится за дверью крик охранника, – соблюдайте порядок! – Уважаемый охранник, – громко, со смехом отвечает Азиз, – не хочешь ли пиалку арака и горячего манты, которым нас угощает жена уважаемого Ханаана? Все громко смеются. Наконец, недоумевающий охранник решил открыть дверь и

6

посмотреть, что же творится там в камере. Он увидел, что все сидят на полу и у всех улыбающиеся лица, посторонних, тем более женщины не было. – Хватит дурачиться, объявляю отбой! – он затворил дверь. Ему вслед опять раздался взрыв смеха. – Впереди еще одно замечательное блюдо, – как ни в чем не бывало продолжает Ханаан, наш знаменитый бухарский бахш! – Баракалло, Ханаан-жон, баракалло! – восхищаются арестованные. – Его запах я уже ощущаю… слышите да, уважаемый домулла? – О, да, хужжин (хозяин)! – вежливо отвечает «уважаемый домулла». Он сидит на сыром полу, скрестив босые ноги, на голове тюрбан из синей в белую крапинку ткани. – Я не только вдыхаю волшебный запах, но и вижу зеленую горку этого божественного блюда, на бараньем сале в лягане, который вот-вот окажется на нашем дастархане, – у голодных арестантов потекли слюни, – давайте подготовим место для него. Да благословит Аллах наш стол, этот вечер и всех сидящих здесь людей! Домулла поднял руки, все дружно сказали аминь!. – Шошманглар, уртоклар – давайте не будем торопиться, друзья, – воскликнул Азиз, которому очень не хотелось возвращаться в жуткую реальность своего положения, – даже в чайхоне не всегда можно полакомиться такими сочными манты! Сейчас закончим их есть, потом выпьем еще по одной пиалке арака, и только потом будем есть бухарский бахш! Его поддержали общим смехом. Не только ему, а всем сидящим было приятно забыться, от своей беды хотя бы на короткое время. . Вдруг снаружи вновь послышался грубый и требовательный окрик охранника: – Эй, вы там, так вашу мать! А ну-ка заткнитесь и помалкивайте, не нарушайте тишину! В последний раз говорю. А завтра мы узнаем, что это вы так развеселились, контры проклятые! . В камере стихло. Приподнятое настроение улетучилось, каждый теперь горестно размышлял о своем несчастье, лелея в душе призрачную надежду на скорое и счастливое освобождение. Подкладывая под себя у кого, что было из тряпья, укрываясь халатами, тяжело вздыхая, арестанты стали укладываться на ночлег. Но, как бы они не ухищрялись, холодная сырость пола пронизывала их тела, они часто ворочались, прижимались спинами друг к другу, сложившись клубочком подтягивали колени к подбородкам. . Ханаан, как всегда долго не мог заснуть, он размышлял. На допросах все вопросы Сорокина сводились к якобы запрятанному им семейному кладу. Но особым чутьем опытного человека он чувствовал, что Сорокин держит в рукаве запрятанный козырь, а упорная настойчивость узнать о «спрятанном» золоте лишь хитроумно построенный им план неожиданного удара, который раскроет истинный повод его ареста. Ханаан

7

подозревал, что кто-то из своих, бухарских, доложил «куда следует» о его тайной учительской деятельности: он, глубоко верующий иудей, считал святым долгом обучать детишек Торе, предварительно научив их азбуке иврита. Учеников было всего шестеро, все – мальчики десяти-двенадцати лет. Платы, как таковой, он не устанавливал – лишь родители троих упросили его брать хотя бы очень небольшую плату, чтобы дети чувствовали ответственность. Тех, кто пытался оправдываться перед ним за невозможность вознаграждать за добровольный труд учителя, он всячески успокаивал и говорил, что будет счастлив, если дети хорошо усвоят его уроки. Дети старались, так как им приятно было, что взрослые проявляют к ним уважение за их участие в тайных юшво и чтение молитв при проведении различных ритуалов. Сам Ханаан очень гордился тем, что к его имени теперь все добавляли почетную приставку «халфэ» – учитель. . 30-е годы прошлого века в СССР были годами осуждения и принудительного изгнания из жизни народа религиозной веры. Церкви, мечети и синагоги были закрыты или разрушены, всякая религиозная пропаганда объявлена вне закона, многие религиозные деятели высланы на поселения или отправлены в отдаленные лагеря Сибири и Казахстана. «Если Сорокину удасться доказать, что я обучаю мальчиков ивриту, – со страхом думал Ханаан, – то, по крайней мере, конфискация имущества и высылка мне гарантированы. Уж лучше пусть подозревает, что я скрываю от советской власти свои богатства…» Рядом захрапел домулло Курбанали-ходжа, которому также угрожала опасность осуждения за религиозную пропаганду. За ним, что-то громко бормотал во сне татарин Ренат, торговец медом. Повернувшись на другой бок, Ханаан размышлял: «Возьмет взятку Сорокин, или нет? Эх, отдать бы ему часть золотого приданного! Но они даже с женой свиданий не разрешают, как быть? Единственная надежда на ака-ароса (шурина) Рубена, он умный и энергичный, мы с ним дружим…Наверное, он что-то предпринимает…» Вдруг мысли Ханаана перескочили на Хамиджона, который оказался в камере на восьмой день. «Он действительно живет на соседней улице, поэтому на всякий случай я сказал, что мой сосед справедливый и честный, сделал вид, что он чуть ли не самый близкий мой друг. Кто его знает, чем он дышит! Что-то в его поведении кажется мне подозрительным, наверное то, что встретившись со мной взглядом он тут же отвернулся. Все шутили и смеялись, а у него лицо было какое-то безрадостное. Что-то тут не так, – насторожился Ханаан, – я даже не знаю его имени. Ханаан не заметил, как уснул. . В понедельник утром Алексей Сорокин сидел в своем небольшом кабинете, дымил папироской «Беломор» и слушал рапорт дежурного. – Привели еще двоих, – докладывал он, – Шаламов Нурек, 43 года, имеет мануфактурную лавку в Старом городе и Суюнов Хаджи – 32-х лет, работает на дому на ручных ткацких станках, семь душ детей. По информации наших оперативных работников, Шаламов и Суюнов высказывали недовольство советской властью.

8

– Других проишествий не было? – хмуро остановил его Сорокин. – Да нет, вроде бы не было, – по лицу начальника дежурный понял, что с утра он не в духе и решил не говорить о вечернем веселье в третьей камере. Но Сорокин уже уловил нерешительные нотки в его ответе и требовательно произнес: – Что значит «вроде бы»? – повысил он голос. Точно – не было, или «вроде» что-то все же было? – Так точно, не было! Толко… – замялся он. – Что – «толко»? – передразнил его Сорокин, – черт тебя побери, Тухватулин, когда научишься толком говорить! – говори, что произошло? – В камере номер три шумно было… вечером в пятницу больно громко смеялись. Я им приказал, потом спать пошли. – Так… И всё? – Так точно, все! – Свободен! . . Бывали дни, когда Сорокин был грознее тучи, мог быть злым и жестким. По некоторым признакам Тухватулин понял, что сегодня такой день, поэтому он по форме, как мог, четко развернулся и вышел. Сорокин дейсвительно был не в духе. Несмотря на свой опыт и твердость в принятии решений по заключениям еще двух работающих в отделе следователей, было несколько дел, которые никак не завершались, к этой очереди тихонечко подползали и дела Аулова и этого муллы, что его совершенно не устраивало и нервировало. Первый же звонок в утро понедельника из Ташкента сразу выбило его из равновесия. Начальство упрекало его в медлительности и в том, что ему было не присуще – в нерешительности. Поэтому в нем накапливался гнев, который можно было охладить какими-то действиями. «И чего им там стало вдруг так весело?» – подумал он. – Николаев! – позвал он сержанта из приемной, – там, в третьей, сидит Назаров Хамид, приведи-ка его. Через несколько минут сержант доложил: – Арестованный Назаров доставлен! – сегодня и он видел, что всякая расслабленность может принести неприятности. – Свободен! Сорокин поднял голову от бумаг, указал Хамиду глазами на стул перед собой, спросил: – Расскажи, что там было в камере в пятницу вечером? Назаров заискивающе улыбнулся: – Началнык! Он уже в шесть часов начал молыться. До-олго стоял и молылся, а уважаемый Курбанали-ходжа тоже молылся, сидя молылся, на коленях, а Азиз делал вид, что тоже молытся… У Сорокина накипало раздражение: – Хорошо, хорошо, это понятно! Скажи лучше, он говорил с кем-нибудь? И о чем? – Говорыл, говорыл! Он всех, хурмат килиб (с уважением) позвал к столу: « Гости дорогые, говорыт, садыться на дастархан, кушат будэм, пыт будэм! Хозыр (сейчас), говорыт, моя дорогая жена Биллё угощает горячий, вкусный манты, шербет по рукам тэчь будет… – Какая еще жена, какие манты – в камере?! – Сорокин уже терял самообладание..

9

– Его жена… Биллё, – запнувшись сказал Назаров и съежился на стуле, заметив гнев начальника. Сорокин уже не раз использовал Назарова в качестве подсадной утки и тот иногда приносил полезную информацию, которую «началнык» с трудом у него выуживал. И каждый раз Назаров с мольбой в голосе просил Сорокина: Таксыр, когда отпустишь меня домой? Я все сдэлал как вы хотэли, таксыр! Прошу отпусти моя – дом хочу, жена хочу, болаларимни (детей) хочу видеть! – Жена, говоришь? – зашипел Сорокин от злости, глаза округлились и огоньки бешенства засверкали в них. Назаров совсем вжался в стул и промямлил: – Да, таксыр, жена… говорыл… говорыл бахш ароматный будэт, посли манты… – Николаев! – заревел Сорокин и, увидев его в дверях, заорал: – Убери его к ё… матери обратно в камеру! – он тяжело дышал, – дежурного позови! – Слушаюсь! – отчеканил Николаев, схватил за шиворот несчастного Назарова и выволок его из кабинета. – Я ему покажу манты! – Бормотал Сорокин словно в бреду, – я ему покажу бахш! Глотку разорву, чтоб слюни не мог проглотить! Вошел дежурный. – Ты как дежурил, прохиндей, растяпа? А-а-а, ты не понимаешь? Жен пропускаешь… За сколько он купил тебя? Сгною! – Сорокин потерял контроль над собой, его рев был слышен во всех уголках отделения. – Никак нет, разрешите доложить! – пришел в себя опешивший было дежурный и, не дожидаясь ответа, быстро выпалил: – Никто из посторонних в камеру не проходил. Недоразумение какое-то… – А жену Аулова, ты, конечно, и в глаза не видел? – Так точно, не видел! Никого из посторонних не было. – А ты уверен или зенки залил и ничего не видел? – уже сомневаясь, спросил Сорокин. – Так точно, уверен – отвечаю! Некоторое время Сорокин размышлял, потом сказал: – Свободен! Закурив очередную папиросу, Сорокин задумался. Восстановив в памяти разговор с Назаровым и рапорт дежурного, он понял, что Аулов от тоски и отчаяния разыграл сценку, чтобы скоротать время и, что на самом деле, никакой жены, манты и бахша не было. Сорокин улыбнулся: « Вот, сукин сын! Вот, придумал! Однако ж надо, что-то с ними делать. Против того и другого никаких серьезных улик нет. Аулов может быть и не врет, когда говорит, что скопил лишь на приданное дочерям, хотя все жиды поют одно и то же. Его взяли по доносу о его вредительской религиозной работе с детьми. Это другое дело… Разводить сейчас канитель, когда полно других дел, не стоит. Успеем и с ним разобраться. И этот мулла сейчас не с руки: начальство в Ташкенте наседает. Предупредим обоих серьезно, подписку возьмем и ну их к ё… матери, – решил Сорокин». – Аулова и Курбанали по одному ко мне!

iosif.babayev@gmail.com 07.04.09